Глава 2

В ответ на упомянутые мегатренды могут сформироваться различные модели экономического устройства цивилизационного масштаба.

Под этими моделями понимаются концептуальные подходы к организации экономики, отражающие ценности и приоритеты общества (например, ориентация на прибыль vs. устойчивость, роль государства vs. рынка, технологическая vs. гуманитарная доминанта).

Ниже рассмотрены несколько моделей, которые могут либо возникнуть, либо получить развитие к середине века: посткапитализм, циркулярная экономика, технократические, ИИ-центричные системы, эко-социальные гибриды, корпоратократия на основе цифровых платформ, а также восточные и мультиполярные модели (например, китайская версия «планового капитализма»).

Эти модели не взаимоисключающие — возможны их сочетания и локальные вариации. Однако для аналитической ясности рассмотрим их по отдельности.

Посткапитализм — гипотетическая экономическая система, которая приходит на смену современному капитализму под воздействием технологических и социальных изменений.

Британский публицист Пол Мейсон писал еще в 2015 г., что «незаметно для нас начинается эпоха посткапитализма; в основе грядущих перемен — информационные технологии, новые формы работы и шеринг-экономика"​ (theguardian.com).

Смысл в том, что традиционная рыночная логика (частная собственность, наемный труд, конкуренция за прибыль) может утратить доминирование.

Автоматизация производства и сервисов при помощи ИИ и роботов способна резко снизить потребность в человеческом труде, приблизив экономику к состоянию постдефицита, когда основные блага производятся в изобилии с минимальными издержками.

В такой ситуации возможно перераспределение богатства не через оплату труда, а иными способами — например, введение универсального базового дохода (UBI) для всех граждан.

Идея гарантированного дохода «от государства каждому» переходит из разряда утопий в плоскость практической политики: пилотные проекты UBI проводятся в нескольких странах, а ряд технократов Кремниевой долины видят в нем ответ на массовую автоматизацию​ (theguardian.com).

«Это уже не только борьба с бедностью — UBI рассматривается как ответ на вызовы, грозящие современным работникам: неравенство зарплат, нестабильность занятости и возможность массовой утраты рабочих мест из-за ИИ», отмечается в The Guardian​ (theguardian.com).

В посткапиталистических сценариях радикально меняется отношение к работе и собственности.

Некоторые футурологи предполагают, что труд перестанет быть экономической необходимостью и станет делом личного выбора и самореализации.

Например, Илон Маск заявил на саммите в Блетчли-Парке, что благодаря развитию ИИ «работа не нужна» в традиционном понимании, и труд в будущем может выполняться человеком лишь для «личного удовлетворения»​ (theguardian.com).

При столь высокой автоматизации общество вынуждено переосмыслить распределение: либо небольшая элита владельцев технологий будет получать всю прибыль, а остальные окажутся за бортом (деструктивный путь), либо вводятся механизмы разделения плодов прогресса между всеми (условно утопический посткапитализм).

Универсальный базовый доход — один из таких механизмов. Его сторонники утверждают, что UBI дает людям «экономическую возможность сказать нет нищенской оплате и плохим условиям труда», тем самым не позволяя автоматизации лишать человека достойного проживания​ (opendemocracy.net).

Помимо UBI, обсуждаются идеи общего фондового капитала (когда граждане получают долю национального капитала), сокращения рабочей недели (например, 4-дневная неделя) и расширения некоммерческого сектора (open-source проекты, кооперативы и т.п.).

Собственность и обмен в посткапитализме могут базироваться на принципах совместного пользования (sharing economy) и открытого доступа к информации.

Уже сейчас информационные продукты (программное обеспечение, контент) воспроизводятся практически бесплатно, что подрывает классические рыночные механизмы — возникает феномен «экономики даром».

Отдельные энтузиасты рисуют образ будущего, где большая часть производства полностью автоматизирована (так называемая «экономика без рабочих»), энергия дешёвая и возобновляемая, а государство обеспечивает базовые потребности каждого, позволяя людям заниматься творчеством, наукой, заботой друг о друге.

Однако путь к такому обществу лежит через серьезные институциональные изменения — например, через политическое согласие на перераспределение доходов.

Посткапитализм — не единственный сценарий, но значимая школа мысли (подкрепленная работами Мейсона, Р. и К. Суттонов, движением Fully Automated Luxury Communism и др.), предлагающая альтернативу нынешней системе рыночного капитализма, адаптированную к миру ИИ и изобилия.

Реализуется ли она — открытый вопрос, но элементы (автоматизация, базовый доход, шеринг) уже проявляются.

Циркулярная (круговая) экономика — модель, противопоставляемая линейной модели «взять—произвести—выбросить».

В циркулярной модели продукция и материалы максимально возвращаются в цикл: отходы одних процессов становятся сырьем для других, вещи проектируются с расчетом на повторное использование и долгий срок службы, акцент смещается с потребления на аренду и совместное использование.

Такая парадигма непосредственно связана с целями устойчивого развития (SDGs) и ограничениями планеты.

Видение 2050 от Всемирного делового совета по устойчивому развитию гласит: «Циркулярная экономика — фундамент для того, чтобы к 2050 году более 9 млрд людей жили хорошо в пределах возможностей планеты"​ (archive.wbcsd.org).

Для этого требуется разорвать связь между ростом и потреблением ресурсов, внедряя обмен информацией, новые бизнес-модели (сервисная экономика вместо товарной), стимулирующие политики и научно обоснованные целевые показатели​ (archive.wbcsd.org).

Основные принципы циркулярной экономики — это исключение отходов на этапе проектирования (design out waste), максимально долго сохранять ресурсы в хозяйственном обороте (keep materials in use) и содействовать восстановлению экосистем (regenerate natural systems).

Например, уже сейчас на повестке дня у ведущих экономик переход к экономике замкнутого цикла: ЕС реализует Circular Economy Action Plan, Китай внедряет пилотные «циркулярные города».

К 30−50 гг. подобные подходы могут стать доминирующими из-за объективной необходимости — многие ресурсы (редкие металлы, пресная вода) ограничены, а давление промышленности на климат недопустимо велико.

Круговая модель предполагает также новые индикаторы успеха экономики — помимо ВВП учитываются «экологические дивиденды»: снижение выбросов, экономия материалов, продление жизненного цикла товаров.

Циркулярная экономика тесно связана с идеей устойчивого развития, где удовлетворение потребностей настоящего поколения достигается без ущерба для возможностей будущих поколений.

Переход к ней требует координации на глобальном уровне: разработки стандартов переработки, изменения торговых потоков (например, торговля вторичным сырьем вместо первичного), инвестиций в инфраструктуру переработки и возобновляемой энергетики.

С точки зрения моделей, циркулярная экономика может сочетаться как с рыночными механизмами (бизнес сам видит выгоду в экономии ресурсов и переработке), так и с планированием (государства вводят нормы и стимулируют циркулярные практики).

Например, в ЕС к 2030 г. вводятся обязательные требования к переработке упаковки, а Япония поставила цель к 2050 г. на 100% перейти на «общество замкнутого цикла» для ключевых материалов.

Если эта модель восторжествует глобально, экономика будущего станет «зеленой» и низкоотходной.

Производство энергии будет базироваться на возобновляемых источниках, транспорт — электрическим и водородным, товары — ремонтопригодными, а потребление — более осознанным.

Реализация циркулярной экономики также открывает огромные новые рынки и возможности: по оценкам, переход к ней может дать триллионы долларов экономических выгод за счет эффективности, а также создать миллионы «зеленых» рабочих мест.

Отдельно стоит упомянуть, что циркулярная экономика служит опорой для достижения климатических целей: развитие возобновляемых источников, улавливание углекислого газа, восстановление лесов — всё это элементы более цикличной модели, где техногенный цикл интегрирован с биосферой.

В сумме циркулярная экономика претендует на роль новой «цивилизационной нормы» во второй половине XXI века, сменяя индустриально-экстрактивную парадигму прошлого.

Другой возможный вектор — появление технократических, управляемых данными экономик, где ключевые решения принимаются не столько рынком или демократическим путем, сколько на основе анализа больших данных, моделей ИИ и экспертизы.

Фактически это модернизированный вариант плановой экономики, усиленный мощью современных технологий.

Если в XX веке централизованное планирование страдало от недостатка информации и гибкости, то в XXI веке искусственный интеллект и биг-дата теоретически способны в режиме реального времени обрабатывать колоссальные объемы сведений о производстве и потреблении и оптимально распределять ресурсы.

В Китае уже звучали идеи, что «большие данные» сделают рынок умнее и позволят планировать и предсказывать рыночные силы, чтобы наконец реализовать плановую экономику​ (deloitte.wsj.com).

Эти слова китайского IT-магната перекликаются с госполитикой: председатель Си Цзиньпин говорит о вступлении Китая в «новую эру социализма», где ИТ укрепляют роль государства в управлении экономикой​ (deloitte.wsj.com).

В технократической модели акцент смещается на научно обоснованное руководство экономикой.

Правительства или наднациональные органы могли бы устанавливать долгосрочные стратегические цели (например, углеродная нейтральность, определенный уровень благосостояния, контроль над ИИ), а ежедневное исполнение оптимизировалось бы алгоритмами.

ИИ-алгоритмы в таком обществе могут прогнозировать спрос, управлять электросетями, логистикой, назначать цены (или рекомендовать их) на основе баланса между эффективностью и общественным благом.

Это напоминает идею кибернетического управления экономикой — нечто подобное пытались осуществить в Чили 1970-х (проект Cybersyn), но тогда не хватало технологий.

К середине XXI века необходимые технологии (тотальный сбор данных IoT-системами, мощные вычислители, нейросети) вполне реальны.

Технократическая экономика часто сопряжена с авторитарными политическими системами, где решения принимают эксперты и ИИ, а роль участия граждан невелика.

Однако возможны и демократичные варианты — концепция «делиберативной технократии», где граждане делегируют экспертам и ИИ управление сложными системами, контролируя их результаты.

В любом случае, ключевое отличие — роль алгоритмов.

Например, в сфере финансов технократическая модель может означать полный контроль центробанка над денежным обращением (через CBDC, смарт-контракты налогообложения и т. д.) и автоматическое регулирование параметров (ставок, денежной массы) на основе экономических индикаторов.

В сфере труда — алгоритмическое распределение рабочих мест и переквалификации. В городской экономике — «умные города», где ИИ управляет транспортом, энергией и даже социальными услугами.

Следует отметить, что подобный «ИИ-центричный» подход несет риски. Он грозит воплотить антиутопию типа «электронного 1984», если контроль данных сосредоточен у государства или корпораций без прозрачности и обратной связи​ (weforum.org).

Уже сейчас вызывает дискуссии феномен «датакратии»: кто владеет данными, тот получает власть​ (weforum.org).

Если регуляция использования данных и ИИ будет недостаточной, технократическая экономика может перерасти в тотальный цифровой контроль над людьми (социальные рейтинги, прогнозирование «нежелательного» поведения и т. д.).

С другой стороны, при ответственном применении технологии могут устранить многие недостатки старых моделей: снизить коррупцию (решения принимает беспристрастный алгоритм), повысить устойчивость (ИИ быстрее реагирует на дисбалансы, предотвращая кризисы), спланировать долгосрочные проекты (например, развитие инфраструктуры или борьбы с изменением климата) более последовательно, чем это делает рыночная конъюнктура.

Пример частичной реализации технократической модели — современный Китай: экономика формально рыночная, но государство активно руководит ключевыми секторами, используя показатели и планы (пятилетние планы развития отраслей, контроль за ценами на недвижимость, распределение кредитов через госбанки).

Китайские власти внедряют системы мониторинга (например, «City Brain» на основе ИИ для управления городским хозяйством в Ханчжоу) и опираются на цифровые платформы для сбора данных.

Пока неизвестно, удастся ли этой планово-рыночной гибридной модели превзойти эффективность либерального рынка, однако в ближайшие десятилетия конкуренция моделей «Запад vs. Восток» будет включать и соревнование в области цифрового управления экономикой.

Технократические модели могут оказаться привлекательными для решения глобальных проблем (климат, пандемии), требующих скоординированных действий: ИИ мог бы, к примеру, глобально оптимизировать распределение ресурсов для сокращения выбросов СО₂ в рамках установленного «углеродного бюджета».

Однако фундаментальный вопрос — контроль и цели, заложенные в алгоритмы: останется ли человек «в контуре», чтобы задать ценности и отслеживать ошибки ИИ.

Таким образом, ИИ-центричная экономика — возможный сценарий, несущий как возможности (эффективность, научный подход), так и угрозы (цифровая диктатура, уязвимость к сбоям систем).

Вероятно, элементы технократического управления будут использоваться во многих системах, но в чистом виде эта модель встанет перед вызовом — убедить общество доверить «руль» машинам и экспертам.

Под эко-социальными гибридами подразумеваются модели экономики, которые намеренно сочетают экологическую устойчивость и социальную справедливость в качестве основных целей.

Эти концепции вырастают из осознания, что ни сугубо рыночный капитализм, ни централизованный социализм прошлого не уделяли достаточного внимания экологическим ограничениям, а также часто допускали большое неравенство.

Эко-социальный подход пытается интегрировать лучшее из обоих миров: экологическую ответственность (как в циркулярной экономике) и социальную ориентированность (как в социал-демократии).

Пример рамочной концепции — «экономика пончика» Кейт Раворт. Она образно описывает цель развития как нахождение между двумя кольцами: нижним, представляющим социальный фундамент (минимальные нужды человека: еда, жилье, здоровье, равенство) и верхним, представляющим экологический потолок (предел нагрузки на планету)​. «Пончик» (бублик) — это пространство между этими границами, безопасное и справедливое для человечества​ (doughnuteconomics.org).

Задача экономики — удержаться в этом пространстве, не допуская ни провалов (бедности, голода), ни превышения планетарных границ по выбросам, утрате биоразнообразия и т. д. (см. публикацию «Ключевые идеи и комментарии к книге Кейт Раворт «Экономика пончика: семь способов мыслить как экономист XXI века»)

К 2050 году элементы эко-социальной модели могут воплотиться в том, что многие страны (или даже весь мир) перейдут к метрикам успеха помимо ВВП: индексам благополучия, «валовому национальному счастью», углеродной нейтральности, уровню неравенства.

Экономическая политика в таком сценарии направлена не на бесконечный рост потребления, а на устойчивое благополучие. Это может включать: программы гарантированного дохода или занятости, высокие инвестиции в здравоохранение и образование (социальный аспект), жесткие экологические стандарты, цены на углерод, охрану экосистем (экологический аспект).

Государство в эко-социальных гибридах играет активную роль регулятора и инвестора: например, организует «зеленый новый курс» — масштабные вложения в чистую энергетику, общественный транспорт, энергоэффективное жилье, одновременно требуя от бизнеса соблюдать стандарты справедливого труда и уменьшения выбросов.

В политическом спектре к таким моделям близки идеи эко-социализма, демократического эко-социал-коллективизма или зелёного социального государства.

Скандинавские страны отчасти идут по этому пути, сочетая развитую социальную политику с лидирующими инициативами по декарбонизации и охране природы.

В перспективе 30 лет, возможно появление более радикальных версий: например, «регрессивный рост» (degrowth) — сознательное сокращение материального производства в богатых странах ради снижения нагрузки на природу, но с сохранением высокого качества жизни через перераспределение и технологическую эффективность.

Такая модель ломает стереотип о необходимости постоянного экономического роста как условия благосостояния.

Вместо этого целью становится устойчивость системы и равенство.

Практические шаги в эту сторону: сокращение рабочей недели (чтобы разделить работу между всеми и уменьшить перепроизводство), отказ от измерения успеха через ВВП, развитие локальных сообществ и экономик замкнутого цикла.

Эко-социальные гибриды опираются на новые ценности общества: потребительство теряет центральную роль, ему на смену приходит ответственное потребление; конкуренция дополняется кооперацией (например, энергосберегающие кооперативы граждан, совместное использование ресурсов); успех фирмы измеряется не только прибылью, но и вкладом в социум и экологию (концепция ESG — экология, социальная ответственность, управление).

Уже сейчас наблюдается бум инвестиций с учётом ESG-критериев — к 2050 г. это может стать нормой, переформатировав поведение корпораций.

Таким образом, эко-социальная модель экономики — это своего рода «устойчивый гуманизм» в экономике, где во главу угла ставятся два императива: благополучие людей (отсутствие бедности, равные возможности, достойный труд) и сохранение природных систем (климат, ресурсы).

Экономические решения принимаются сквозь эту призму, даже если это снижает максимизацию прибыли или требует ограничения определенных видов деятельности.

Критики, правда, указывают, что без роста будет трудно обеспечивать занятость и финансировать социальную сферу, но сторонники утверждают, что качество роста важнее количества, и новые технологии + разумное распределение позволят поддерживать высокое качество жизни в пределах возможностей планеты.

Под корпоратократией понимают устройство, при котором власть и ключевое влияние сосредоточены в руках крупных корпораций, а не государственных институтов или гражданского общества.

В контексте будущего это часто связывают с цифровыми платформами — глобальными технологическими гигантами (Big Tech), контролирующими коммуникации, данные, торговлю и даже цифровые валюты.

Уже сейчас капитализация и пользовательская база таких компаний, как Amazon, Google, Meta, Apple, сопоставима с экономиками средних стран, а их решения (алгоритмы социальных сетей, политики маркетплейсов) существенно влияют на жизнь сотен миллионов людей.

Если тренд усилится, можно представить мир к 2050 г., где корпорации-гиганты фактически выполняют многие функции государств: обеспечивают людей работой (через свои экосистемы контракторов), деньгами (выпуская корпоративные токены или валюты), социальными услугами (корпоративное здравоохранение, образование), инфраструктурой (частные спутниковые системы связи, транспортные сети).

В такой модели национальные правительства ослаблены и во многом зависят от партнерства или противостояния с корпорациями.

Особенность платформенной экономики — это стремление к монополизации (эффект сетевого масштаба: «победитель получает всё») и сбор гигантских массивов пользовательских данных.

Это дает корпорациям и их владельцам невиданную рыночную власть и возможность получать «ренту» — сверхдоходы без пропорционального вклада в производство.

Экономист Янис Варуфакис даже утверждает, что мы движемся в технофеодализм, где феодалами выступают технокороли Силиконовой долины, а пользователи — вассалами на их цифровых землях​ (theguardian.com).

Он указывает, например, что Джефф Безос не столько производит новый капитал, сколько взимает ренту с использованием своей платформы — «Джефф Безос не производит капитал; он взимает плату. А это уже не капитализм, а феодализм"​.

Такая критика отражает опасения, что традиционные механизмы рынка (конкуренция, открытый доступ) сменяются неофеодальной структурой: несколько гигантов контролируют ключевые «врата» экономики (поиск информации, соцсети, онлайн-ритейл, облачные серверы) и диктуют условия остальным.

Корпоратократия может проявиться и в политической плоскости: корпорации лоббируют выгодные себе законы, или даже непосредственно входят во власть.

Например, сценарий, где генеральный директор мегакорпорации становится главой государства, или наоборот, государство превращается в управляющую компанию, а граждане — в «клиентов».

Уже сейчас наблюдаем зачатки такого сращивания — от «вращающихся дверей» (когда топ-менеджеры переходят на госдолжности и обратно) до ситуаций, когда крупные IT-платформы берут на себя функции цензуры, собирания налогов (в виде комиссий) и т.п.

В то же время нельзя отрицать и прогрессивных черт платформенной модели.

Крупные компании часто обладают ресурсами и гибкостью быстрее внедрять инновации, чем бюрократические государства.

Они оперируют глобально, связывая людей и рынки по всему миру, что теоретически способствует единой глобальной экономике.

Если корпоратократию удастся встроить в рамки ответственности (например, через ESG и давление общества), то к 2050 г. мы можем получить «стейкхолдерский капитализм» — модель, продвигаемую, в частности, Всемирным экономическим форумом.

Согласно ей, корпорации учитывают интересы всех стейкхолдеров (работников, клиентов, общества, планеты), а не только акционеров. Это скорее эко-социальный сценарий, но реализуемый средствами корпоративного сектора. В противном случае, если не будет сдержек, Big Tech-феодалы могут усилить неравенство: данные — у них, прибыль — у них, а большинство выполняет низкооплачиваемые задания (пример — армии курьеров и фрилансеров от сервисов доставки и краудсорсинговых платформ).

Уже сегодня регуляторы задаются вопросом, как обуздать мощь цифровых гигантов — принимаются законы о защите данных (GDPR), антимонопольные расследования против Google, Meta и др., обсуждается налогообложение цифровых услуг.

Исход этой борьбы определит, будет ли к 2050 году корпоратократическая модель главенствовать или удастся сохранить баланс.

В крайнем случае, можно представить упадочный сценарий: государство выполняет лишь охранные функции, а реальная экономика поделена между несколькими мега-корпорациями, конкурирующими и договаривающимися друг с другом. Потребители тогда живут в «цифровых экосистемах», связанных с брендами (например, человек почти все услуги — от закупки продуктов до образования — получает в экосистеме Amazon или Alibaba). Это дает удобство, но ценой потери выбора и приватности.

Платформенная экономика уже создала новые формы занятости (гиг-работа), новые рынки (экономика приложений, маркетплейсы) и даже новые активы (криптовалюты, NFT).

К 2050 г. возможно появление корпоративных валют (успешная реализация, скажем, частного Libra от Facebook в новой форме) или корпоративного гражданства (компании предоставляют пакеты услуг, похожие на соцпакет государства).

Такие модели были бы революционными вызовами традиционному национальному суверенитету.

В ответ, государства могут усилить контроль над корпорациями или наоборот, партнерство — например, заключая соглашения с Big Tech для достижения общественных целей (как это было в пандемию, когда Big Tech помогали отслеживать контакты, распространять информацию о вакцинации).

В итоге, корпоратократия — вероятная составляющая будущего ландшафта, но степень ее влияния будет зависеть от противовесов со стороны общества и государств.

Последняя из рассматриваемых моделей — восточные и мультиполярные подходы к экономическому развитию. Речь идет о том, что разные цивилизационные центры (Китай, Индия, исламский мир, Латинская Америка и др.) будут продвигать свои варианты экономических систем, опираясь на собственные культурные и политические традиции, бросая вызов «универсальной» западной модели либерального капитализма.

Самый заметный пример — китайская модель, которую иногда называют «плановый капитализм», «государственный капитализм» или «социализм с китайской спецификой».

Она сочетает партийно-государственное руководство и стратегическое планирование с рыночными механизмами и интеграцией в мировую торговлю.

Экономика Китая по сути гибридная: ключевые сектора (банки, энергетика, телеком) контролируются государством, планирование осуществляется через пятилетние планы, но при этом функционируют частные предприятия, конкурирующие на внутреннем и внешнем рынках.

Как метко заметила Reuters, китайская экономика «во многом государственно-плановая, государственной собственности и под управлением государства.

Правительство использует капитализм лишь как инструмент для достижения своих целей, а не как истинное проявление свободного рынка…

Это капитализм государства, государством и для государства"​ (reuters.com).

В этой модели рыночные силы допускаются постольку, поскольку они служат государственной стратегии — будь то индустриализация, технологическая самодостаточность или геополитические проекты вроде инициативы «Пояс и путь».

Успехи Китая (колоссальный рост ВВП, выведение сотен миллионов из бедности, создание передовых отраслей) привели к тому, что некоторые страны рассматривают китайскую модель как образец.

В Евразии, Африке, Латинской Америке видна тенденция к «государственному капитализму»: когда государство не отказывается от рынка, но жестко направляет его: создает госпредприятия и суверенные фонды, защищает ключевые отрасли, привлекает инвестиции, требуя локализации производства и трансфера технологий.

В России, странах Персидского залива, Юго-Восточной Азии свои версии такого гибрида.

Например, в ОАЭ и Саудовской Аравии государство (точнее правящие династии) держит рычаги нефтяной экономики, но проводит диверсификацию через инвестфонды и допускает частный сектор, ориентированный на глобальный рынок.

Индия — другая цивилизация с уникальным путем: там сохранилась демократия и частный бизнес, но при этом сильна роль государства в регулировании, и правительство Моди активно продвигает индустриальную политику (Make in India) и цифровой суверенитет (собственная цифровая инфраструктура Aadhaar, UPI и пр.).

К середине века мир, вероятно, станет мультиполярным не только экономически, но и идеологически.

То есть не будет единой доктрины «как надо» — разные страны и блоки будут следовать разным моделям, и между ними может быть конкуренция за влияние.

Западная либеральная модель с рыночной экономикой и минимальным госвмешательством (Вашингтонский консенсус) уже во многом дискредитирована кризисами 2008 и 2020 гг.

Ей на смену пришло понимание необходимости смешанных моделей.

Китайская модель показала эффективность в догоняющем развитии, но несет риск авторитаризма.

Индийская модель — ставка на частный сектор плюс сильное национальное самосознание и цифровизация — может обеспечить альтернативу с более демократическим уклоном.

Исламский экономический подход тоже может усилиться — например, распространение исламских финансов (без процентов, с разделением рисков) и принципов шариата в экономике ряда стран, что формирует параллельную систему глобально.

Африка к 2050 г. станет демографически огромным блоком, и там тоже могут быть испытаны свои модели сочетания традиционной общинности и современного рынка.

Мультиполярность означает и фрагментацию экономических правил.

Уже можно видеть зачатки: западные страны вводят санкции и экстерриториальные нормы (например, санкции США влияют на международные расчеты), Китай строит альтернативные институты (Банк БРИКС, платежные системы), региональные торговые соглашения процветают.

К 2050 г. возможно формирование нескольких крупных экономических зон с относительно автономными финансовыми системами и технологическими стандартами: например, китайско-азиатский блок, западный блок, индийский блок неприсоединения и т. д.

Это, с одной стороны, усложнит глобальную координацию (например, борьбу с климатом или налоговую политику для транснационалов), а с другой — позволит учитывать цивилизационные особенности.

Конкретно китайская модель планово-рыночной экономики вероятно продолжит эволюционировать.

Сейчас она уже сталкивается с внутренними проблемами (долги, пузырь недвижимости, демография).

Китай может усилить плановое начало (например, с помощью ИИ, как упоминалось, для сбора данных и управления) либо, напротив, со временем либерализовать некоторые сферы, когда достигнет статуса развитой экономики.

В любом случае, наличие альтернативы западному капитализму будет ключевым фактором для стран, ищущих свой путь.

Многие могут попытаться адаптировать элементы: сильное государство, долгосрочное планирование, опора на национальные чемпионов (крупные компании под негласным контролем правительства), но при этом не полный отказ от рынка.

В мультиполярном мире будущего важно и сотрудничество: например, климатическая модель может потребовать, чтобы и США, и Китай, и Индия совместно вводили ограничения и обменивались технологиями.

Поэтому, скорее всего, ни одна модель не победит повсеместно — вместо этого мир окажется плюралистичным, где разные страны выбрали различные комбинации элементов. Это в духе прогноза российского ученого А. Д. Богатурова о «полимодальном мире», где сосуществуют несколько типов экономико-политических укладов.