Раздел 3
Энергетический переход: декарбонизация и новая энергетика
Глобальная декарбонизация и климатическая повестка
Климатический фактор стал одним из центральных драйверов изменений в мировой экономике на горизонте 2025—2030 гг. После подписания Парижского соглашения (2015 г.) более 70 стран взяли на себя обязательства достичь углеродной нейтральности к середине века. Среди них — крупнейшие экономики: ЕС (цель к 2050 г.), США (2050), Китай (2060), Индия (2070), Россия (2060) и др. Эти декларации подкрепляются практическими мерами: уже около 23% глобальных выбросов парниковых газов покрыто прямым ценообразованием на углерод (через углеродные налоги или системы торговли квотами). В 78 странах введены те или иные формы платы за выбросы . Объём рынков углеродных кредитов превысил $ 100 млрд в год и продолжает расти (daily.hse.ru). Таким образом, мир вступает в фазу активной декарбонизации экономики — постепенного снижения углеродоёмкости ВВП.
На международном уровне сохраняется давление ускорить усилия: согласно оценкам МГЭИК (IPCC), для ограничения потепления +2°C глобальные нетто-выбросы должны сократиться на 13−45% к 2030 г. и на 50−75% к 2050 г. от уровня 2010 г. Для более амбициозной цели +1,5°C требуются сокращения на 34−60% к 2030 и почти до нуля к 2050 г. (daily.hse.ru). Хотя текущие реальные тренды пока не соответствуют этим траекториям, политическое стремление приблизиться к целям создаёт беспрецедентный импульс для энергетического перехода.
Энергетический переход (energy transition) предполагает замену ископаемых источников энергии (уголь, нефть, газ) на безуглеродные (возобновляемые, атомные, водородные) и повышение энергоэффективности. На практике это означает масштабные инвестиции в солнечные и ветряные электростанции, в электротранспорт, в модернизацию сетей, хранение энергии, развитие гидроэнергетики, ядерной энергетики, а также технологические решения для улавливания углерода (CCS) и «чистого» водорода. По оценке BCG, до 2030 года в глобальную энергетику потребуется вложить дополнительно не менее $ 18 трлн сверх уже запланированных инвестиций, чтобы достичь климатических целей. В противном случае останется значительный инвестиционный разрыв, и мир рискует не выполнить цель по ограничению потепления (bcg.com). Даже сейчас наметился перекос: крупные экономики (США, ЕС, Китай) мобилизуют капиталы для «зелёного перехода», тогда как многие развивающиеся страны отстают из-за нехватки финансов и дороговизны заемных ресурсов (worldbank.org).
Несмотря на декларации, фактическое потребление ископаемого топлива пока продолжает расти (за исключением угля, который близок к плато). Доля ископаемых в структуре мирового энергопотребления всё ещё около 80% (bcg.com). Однако темпы роста заметно замедлились, и прогнозы многих агентств сходятся на том, что пик спроса на ископаемые энергоносители может прийтись на конец 2020-х — начало 2030-х. Например, Международное энергетическое агентство (МЭА) в сценарии текущей политики (STEPS) ожидает пика глобального спроса на нефть около 2030 г., после чего начнётся постепенное снижение за счёт распространения электромобилей и биотоплива. Спрос на уголь уже достиг пика в ряде регионов (Европа, Северная Америка) и глобально стабилизируется с перспективой снижения по мере вывода старых ТЭС. Природный газ рассматривается как «переходное топливо» — его потребление может расти до середины 2020-х, замещая уголь, но затем и газ должен пойти на спад ближе к 2040 г. (в сценариях строгой климатической политики). Конечно, эти тренды крайне чувствительны к политическим решениям: если страны выполнят обещания, мир к 2030 году значительно приблизится к траектории сокращения выбросов, если же замедлят усилия — возможен более поздний пик потребления ископаемого топлива.
Роль ископаемого топлива в переходный период
Период до 2030 года — переходный, когда старый и новый энергетические уклады сосуществуют. С одной стороны, инвестиции в добычу нефти и газа сохраняются (для удовлетворения текущего спроса и замещения падающих месторождений). С другой — инвестиции в ВИЭ уже несколько лет превышают вложения в ископаемые. В 2023 г., по данным МЭА, глобальные инвестиции в чистую энергетику (ВИЭ, электросети, ядерную энергетику, электромобили и т. д.) составили ~$ 1,7 трлн против ~$ 1 трлн в традиционную энергетику. Эта пропорция, вероятно, сохранится и усилится. Однако краткосрочные шоки (как энергетический кризис 2022 года вследствие конфликта в Украине) временно возвращают фокус на обеспечение энергобезопасности «любой ценой», даже ценой увеличения сжигания угля. Так, в 2022—2023 европейские страны вынужденно нарастили потребление угля и мазута для прохождения зимы после снижения поставок газа из России. Тем не менее, этот откат считается временным: уже в 2024 г. ЕС вновь снизил использование угля, компенсируя его рекордным вводом ветровых и солнечных мощностей.
Ведущие энергетические компании диверсифицируются: нефтегазовые гиганты (BP, Shell, TotalEnergies и др.) объявили стратегии достижения net zero к 2050 г., инвестируют в возобновляемую энергетику, водород, инфраструктуру зарядки электромобилей, хотя масштабы этих инвестиций пока несопоставимы с их основным бизнесом. Страны ОПЕК, напротив, делают ставку на продление «эпохи нефти», ссылаясь на растущий спрос в развивающихся экономиках (Индия, Юго-Восточная Азия, Африка). По их прогнозам, мировое потребление нефти может расти вплоть до 2040 г. Но такой сценарий вступает в противоречие с целями Парижского соглашения. Поэтому можно ожидать волатильности рынков ископаемого топлива: инвестиции в добычу будут сдерживаться климатической политикой, создавая угрозу дефицита и скачков цен, если спрос не будет снижаться синхронно. В то же время жёсткие климатические меры могут резко обесценить части запасов («невыкачанная нефть»), ударив по странам-экспортёрам. В этом балансировании и пройдёт остаток десятилетия.
Рост возобновляемой энергетики и водородные перспективы
Главным «локомотивом» энергоперехода стала возобновляемая энергетика (ВИЭ) — прежде всего солнечная и ветровая генерация. Технологический прогресс и масштабирование привели к радикальному снижению стоимости ВИЭ: за 2010−2023 гг. средняя себестоимость электроэнергии с солнечных панелей упала на ~85%, с ветрогенераторов — на ~55%. В ряде регионов (например, на Ближнем Востоке, в части штатов США) солнечная энергия стала самым дешёвым источником новой генерации, обходя даже уголь по экономике. Благодаря этому масштабы ввода растут экспоненциально. МЭА прогнозирует, что к 2030 году суммарная установленная мощность ВИЭ в мире вырастет в 2,7 раза по сравнению с 2022 г. (с ~3400 ГВт до ~9400 ГВт). Это добавление порядка 5,5 ТВт — эквивалент совокупной современной энергосистемы США, ЕС, Китая и Индии вместе взятых. Если эти прогнозы оправдаются, мир почти достигнет цели, поставленной на COP28, — утроения глобальных мощностей ВИЭ к 2030 году. Доля возобновляемых источников в генерации электричества приблизится к 50% к концу десятилетия (по сравнению с ~28% в 2021 г.). Только ветер и солнце дадут около 30% мировой электроэнергии (против ~15% в 2022) (iigcc.org). Такой скачок станет беспрецедентным преобразованием энергетического ландшафта.
Глобальный рост мощности возобновляемой электроэнергетики (ГВт) с 2022 по 2030 год.
Текущее состояние, заявленные национальные цели и сценарии МЭА. Видно, что при реализации основных политик («Main case») мировая ВИЭ-мощность возрастёт примерно в 2,7 раза к 2030 (до ~10 000 ГВт), что близко к требуемому утроению (цель ~12 000 ГВт). Достижение цели COP28 о «тройном разгоне» потребует лишь небольшого дополнительного ускорения (сценарий Accelerated близок к 3х).
Источник:
IIGCC — IEA Renewables 2024 report tells «a beautiful story» as capacity soars (iigcc.org).
Рост ВИЭ сопровождается развитием систем хранения энергии (аккумуляторы, гидроаккумулирующие станции) для сглаживания переменности солнца и ветра. Стоимость литий-ионных батарей снизилась на 85% с 2010 по 2022 г., стимулируя как стационарные системы хранения, так и распространение электромобилей. Электромобильность вообще стала важнейшей частью декарбонизации транспорта: к 2030 г. доля электромобилей в продажах новых машин может достичь 50% в Китае и Европе, 30−40% в США. Это ведёт к сокращению спроса на нефтепродукты (бензин) и одновременно увеличивает нагрузку на электроэнергетику. Таким образом, энергетический переход — комплексный процесс, затрагивающий и производство, и потребление энергии.
Ещё одно перспективное направление — развитие водородной энергетики. «Зелёный» водород (получаемый электролизом воды на возобновляемой энергии) и «синий» водород (из природного газа с улавливанием CO₂) рассматриваются как способ декарбонизировать те сектора, где прямое электрифицирование затруднено: металлургия, химия, тяжелый транспорт (авиа, морские перевозки), хранение энергии на межсезонье. Многие страны приняли национальные стратегии по водороду: ЕС планирует производить и импортировать по 10 млн тонн H₂ в год к 2030 г., Япония и Южная Корея инвестируют в цепочки поставок аммиака и метанола из водорода для энергетики. Однако на практике водородная индустрия пока в зародыше. Производство низкоуглеродного водорода в 2022 г. — лишь около 1 млн тонн (менее 0,1% от мирового потребления энергии). Инфраструктура (электролизёры, трубопроводы, терминалы) требует огромных вложений.
Аналитики BCG отмечают, что мировая торговля водородом к 2030 г. сильно отстанет от целевых показателей. По их оценке, экспортно-ориентированные проекты обеспечат лишь ~3 млн тонн водорода в год к 2030 г., тогда как для выполнения климатических сценариев 2 °C нужно порядка 8 млн тонн международных поставок (bcg.com). То есть реальный прогресс — меньше половины необходимого уровня. Причины — всё ещё высокая стоимость производства и транспортировки H₂, задержки с инфраструктурой, неопределённость спроса (потребители не готовы платить премию за «зелёный» водород без субсидий). Тем не менее, к 2030 г. водородная отрасль должна выйти из пилотной фазы: ожидается ввод десятков ГВт электролизёрных мощностей (ЕС — 17,5 ГВт, США — 15 ГВт по планам, Китай — свои ориентиры). Цены на «зелёный» водород могут снизиться до $ 2−3/кг, приблизившись к конкурентоспособности в отдельных нишах (например, производство «зелёной» стали).
В целом, энергетический переход приносит экономические сдвиги:
- Меняется структура инвестиций — от добычи ископаемых к производству оборудования (солнечные панели, турбины, батареи) и инфраструктуры. От этого выигрывают новые отрасли и регионы (например, Китай контролирует до 70% производства солнечных модулей и почти 90% цепочки от компонентов до сборки).
- Формируются новые рынки и рабочие места: по оценкам МЭА, число занятых в секторе чистой энергетики превысит занятость в ископаемой энергетике уже к 2025 году. К 2030 г. «зелёная» энергетика может дать до 14 млн новых рабочих мест, компенсировав около 5 млн сокращаемых в традиционных отраслях.
- Цены на энергоносители в переходный период могут быть волатильны. ВИЭ генерируют очень дешёвую энергию в благоприятных условиях, но требуются резервные мощности для надёжности, что стоит денег. Структура тарифов и рынков электроэнергии реформируется, чтобы стимулировать гибкость спроса и хранения.
- Возникает потребность в редкоземельных и других металлах для ВИЭ и батарей (литий, кобальт, никель, медь). Это стратегически важно для многих стран, включая Россию, обладающую запасами ряда критических ресурсов.
Энергопереход также диктует пересмотр политики в традиционных ресурсодобывающих странах. Государствам — экспортёрам нефти и газа приходится планировать экономическую диверсификацию, создание суверенных фондов на будущее. Многие из них (Саудовская Аравия, ОАЭ) параллельно инвестируют в возобновляемую энергетику и водород, чтобы остаться «энергетическими державами» и в низкоуглеродном мире. Международная конкуренция развернулась теперь и за лидерство в чистой энергетике. Китай на ведущих позициях по солнечной и аккумуляторной технике; Европа — по турбинам и сетевым технологиям; США — по инновациям (например, водород, CCUS, энергетическое ПО) при мощной финансовой поддержке IRA. Как итог, энергетический переход — не только про климат, но и про новую геоэкономику, где контроль над технологиями и рынками чистой энергии превращается в фактор влияния.